[mountie]

пятница, 21 сентября 2012 в 17:32

Пишет Призрак Вирджинии Клемм:

Название: «И кажется великолепной тьма…» Автор: Призрак Вирджинии Клемм Категория: слэш (неполноценный: чувства есть, секса нет) Жанр: AU/аngst/drama/case-fic Герои: Джеймс Мориарти, Себастьян Моран, Майкрофт Холмс Рейтинг: PG-15 (за кровь) Размер: макси с продолжением (в трех частях) Дисклеймер: главные герои позаимствованы. Поиграю и отдам. Размещение: пожалуйста, извещайте автора Саммари: Пасхальное восстание 1916 года (Easter Rising). Фэнтези. Волшебные существа. Мориарти уже есть, а мистер Шерлок Холмс еще не родился. Но у Мориарти есть Моран, и Мориарти сделает все, чтобы Моран у него оставался и дальше. Комментарии автора: Любовь, смерть, патриотизм, пафос, избыток высоких чувств, будьте осторожны, можно отравиться. Посвящается К. Благодарю Гринслив за то, что она стала добровольной и такой хорошей бетой, и Незабудку за то, что она объяснила мне все эти сложности в теме "жанр-категория-рейтинг". Часть 1. Ужасающая красота

I write it out in a verse - MacDonagh and MacBride And Connolly and Pearse Now and in time to be, Wherever green is worn, Are changed, changed utterly: A terrible beauty is born. William Butler Yeats

1. Апрель 1916 года, Дублин Шекспира боготворили англичане, и уже поэтому Шеймусу Мориарти не следовало его любить. Уходя из дома, чтобы сражаться и умереть, он должен был положить в карман молитвенник или… ну, сборник Йейтса, наверное, да? Но он взял сборник сонетов Шекспира. Маленькая книжечка в бархатном узорчатом переплете, золотой обрез, плетеная закладка: дорогое издание. Шеймус сам купил его на книжном развале. У него уже имелось дешевое издание сонетов. Однако ему казалось – такие стихи должны храниться в драгоценном переплете. Стихи, словно обращенные через время прямо к нему. Ведь мало кто осмеливался писать о том, о чем неприлично и смешно было даже думать. Тем более – писать так красиво. Трудами изнурен, хочу уснуть, Блаженный отдых обрести в постели. Но только лягу, вновь пускаюсь в путь – В своих мечтах – к одной и той же цели. Мои мечты и чувства в сотый раз Идут к тебе дорогой пилигрима, И, не смыкая утомленных глаз, Я вижу тьму, что и слепому зрима. Усердным взором сердца и ума Во тьме тебя ищу, лишенный зренья. И кажется великолепной тьма, Когда в нее ты входишь светлой тенью. Мне от любви покоя не найти. И днем и ночью – я всегда в пути. Было холодно, пахло гарью и порохом, и кровью пахло, остро пахло кровью… Кровь так чудесно пахнет, даже кровь друзей, Шеймусу всегда нравился запах крови. Он стыдился этого и никому не говорил. Даже маме. Но она, наверное, знала. Немного пахло тленом, хотя убитых они оттащили за северную стену здания. Сейчас не стреляли, но снова опять все начнется… Шеймус Мориарти чувствовал себя измученным, голодным и обреченным. Он знал, что живым ему отсюда не уйти. Никому из них не уйти. Они пришли сюда, чтобы сражаться и умереть. За свободу тех, кто будет жить после. За свободу Зеленого Острова. Erin Go Bragh! И, в общем-то, нет ничего прекраснее их участи. Они делают ту работу, которую должны делать настоящие мужчины. Они сражаются за свою страну. Только вот трудно это оказалось. Физически трудно. И душевно больно. Видеть, как умирают те, с кем ты учился в одном классе или жил на одной улице. Пусть даже и не дружил, но… Тут вся былая глупая вражда забылась. Когда пригибаешься под пулями, когда сам вслепую стреляешь, все меняется. И тот, кто стоит рядом, становится дороже брата. И когда он падает и бьется на закопченном полу, среди обломков и осколков, захлебываясь кровью, ты умираешь вместе с ним. Вместе с каждым из них. Шеймус не был уверен, что ему удалось убить хотя бы одного англичанина. Но очень надеялся на это. А еще ему хотелось, чтобы все побыстрее кончилось. Раз конец неизбежен – пусть уж побыстрее. Он очень устал. У него никогда не было столько сил и энергии, сколько у Себастьяна. Вот кто наслаждался этой войной! А Шеймус устал. Они ушли из дома 23 апреля. Сегодня было 28 апреля, а казалось – они воюют уже месяц. Шеймус мечтал о мгновении, когда он услышит песню Баньши. Перед смертью каждый умирающий за Ирландию видит призрак рыжеволосой женщины, рыдающей кровавыми слезами, и слышит ее горестные вопли и ее песню – песню плакальщицы. Главное – умереть с достоинством. И чтобы было не очень больно. Англичане отступили, чтобы унести своих раненых. Повстанцы своих унести не могли. Их спрятали в самом удобном и закрытом месте, но Шеймус даже отсюда слышал, как ритмично стонет Габриэл О’Флаэрти. …Со стороны казалось, что Шеймус безупречно хладнокровен. Старшие мужчины восхищались: вот ведь эти мальчишки – всего-то по семнадцать лет им, но в драке лихие, безбашенные, а во время передышки – одни убежали поискать брошенное англичанами оружие… И даже Шеймус, которого они все считали изнеженным хлюпиком, устроился у стены, грызет сухарик и читает что-то в своей нарядной книжечке, а на коленях лежит револьвер… Но когда снова придется стрелять – встанет у бойницы и будет стрелять. Им, мальчишкам, предложили уже один раз разойтись по домам. Они отказались. Все. – Смотрите, парни, что мы нашли! – судя по голосу, Себастьян был безмерно счастлив, и Шеймус на мгновение подумал, что, быть может, они нашли выход из создавшегося положения. Но конечно же, нет. Они нашли пулемет. Себастьян Моран и Патрик Доналл тащили пулемет, за ними Брендан О’Брайан и Шеннон Клери – ящик с лентами к нему. Действительно, хорошая штука. Англичане берегли пулеметы. Старались или не бросать, или сломать, а этот – целенький. Все повстанцы сбежались посмотреть на драгоценную добычу, радовались, планировали следующий бой, когда они преподнесут англичанам хорошенький сюрприз. Шеймус спрятал книгу в карман и тоже подошел ближе. Но он смотрел не на пулемет – он смотрел на Себастьяна. Солнечный свет лился через выбитое окно, и светлые волосы Себастьяна напоминали серебряный шлем, и всей своей статью, осанкой, силой, чеканным профилем, – всем своим существом Себастьян Моран напоминал рыцаря с церковного витража. Рыцаря-победителя: так сиял он улыбкой, так лучился взглядом. Полоса сажи на щеке, куртка порвана на плече, кепку потерял… «И кажется великолепной тьма, когда в нее ты входишь светлой тенью». Самое страшное – если Себастьян умрет раньше. Увидеть его смерть. Господи, сделай так, чтобы я умер прежде, чем он. Господи, сделай так, чтобы он погиб, как герой, и не страдал перед смертью… – Шеймус, как тебе игрушечка? – спросил Себастьян. В ответ – улыбка. Счастливый взгляд. «Тебе бы актером быть, сынок, да не мужская это работа», – всегда говорила Шеймусу мама. Она одна всегда угадывала, если он притворялся. Она одна – больше никто. – Здорово, Себ. Так повезло, что впору подумать, что нам его подкинули фейри. Меня, конечно же, не пустят из него пострелять? – О, Шеймус, ты опять со своими фейри! – закатил глаза Шон Мерфи, их командир. – И конечно, тебя не пустят. Ты и не умеешь. Кто у нас вообще умеет? Шон О’Лири? – Они не могли его подкинуть, он же из металла, – добавил Шон О’Лири. – Некоторые фейри умеют работать с металлом, – пробормотал Шеймус, но тихо, так, чтобы не начинать спор о фейри и не быть осмеянным. В 1916 году в Дублине еще верили в колдовство. Во всяком случае, все женщины, работавшие в прачечной миссис Мориарти, были уверены, что хозяйка – самая настоящая ведьма. Шеймус наслушался разговоров об этом. А также о том, что никакая она не миссис, ибо замужем-то и не была, нет доказательств, что была, а мальчонка нагулянный, и непонятно, откуда у нее деньги… Он много чего наслушался о матери и о себе, но открыто обижать их не рисковали: потому что в колдовство верили и боялись, что ведьма их проклянет. А в фейри больше не верили. И очень зря. Шеймус тоже не верил: он просто знал, что они существуют. Потому что его отец… Впрочем, об этом опасно было даже думать. Ведь даже мыслями можно позвать… их. Шеймус покосился на то место, где он отдыхал, читая Шекспира. Ну конечно: там, где опиралась об пол его правая рука, уже выросла красная свечка наперстянки. Еще два часа назад наперстянки там не было. Даже странно, что никто не замечает, как во всех домах, которые они захватывали, во всех развалинах, среди которых они сражались, везде, где Шеймус хоть ненадолго задержался за время восстания, везде, где он расплескивал свои эмоции, бурно цвела наперстянка. – Англичане идут! – крикнул Кевин Макгоуэн, взобравшийся на потолочную балку, чтобы наблюдать за окрестностями. По стенам он карабкался с удивительной легкостью, всегда точно угадывая, о какой кирпич и скобу можно опереться. – Большой отряд, два пулемета и… у них пушка, парни. Кевин полез по стене вниз. Остальные принялись спорить, где удобнее всего укрепить пулемет. Себастьян какое-то время спорил и орал вместе со всеми, но потом – словно спиной почувствовав взгляд Шеймуса, – перенес, наконец, внимание с пулемета на друга. Подошел. – Здорово, Шем! Теперь мы сможем дольше продержаться! У нас куча патронов! Они не возьмут нас легко! О черт... Как же мне хочется из него пострелять... – Я бы тоже хотел, чтобы ты пострелял из него. Маленькие удовольствия... У нас их тут немного. – Вряд ли мне дадут, – с сожалением сказал Себастьян, – желающих много найдется. Но мы хотя бы посмотрим. На то, как они будут падать как подкошенные. И они снова отступят! – добавил он со злобной радостью. – И снова будут думать, как нас выкурить отсюда. Они-то не хотят умирать – боятся. И они не знают, сколько у нас патронов. Не так уж много, на самом деле. Но они не знают. Себастьян мрачно усмехнулся. – Они нас боятся, Шем! Они нас до усрачки боятся! – Я знаю, – Шеймус улыбнулся. Сейчас – улыбнулся искренне. Это единственное, что доставляло ему настоящую радость: страх англичан. Он чувствовал его на расстоянии. Он пил этот страх. Этот страх делал его сильным и счастливым, словно вливал в его тело иную, здоровую кровь, этот страх позволял подолгу держать в руке тяжелый револьвер и не уставать. Не чувствовать голода и жажды. Когда англичане отходили вместе со своим страхом – Шеймус лишался сил. Англичане подходили, и их страх тонкими струйками тек сквозь выбитые окна к наперстянке Шеймуса и к нему самому. Наперстянка тоже пила страх, но ей было нужно немного. Шеймусу – больше. Но страха было столько, что он нашел в себе силы выпрямить спину, и перестало болеть плечо, на которое давил ремень сумки с патронами. 2. Первый выстрел со стороны англичан показался ужасно громким. А потом началась канонада – и выстрелы воспринимались уже привычным шумовым фоном, пока не ударила пушка… Кусок стены просто провалился внутрь дома. Шеймус и Себастьян стояли по сторонам у оконного проема и стреляли. Когда часть стены рухнула – пусть далеко от них, как раз там, где стояли Макгоуэны, отец и сын, – они присели, прикрыв головы оружием, одинаковый бессознательный жест в попытке уберечься. – Ух, это уже серьезно, – ухмыльнулся Себастьян. – Но мы не отступим. Мы им еще покажем… Шеймус не знал, что сказать в ответ. Не хотелось каркать, как кладбищенский ворон: «Это конец, вот это уже точно конец!» Еще раз ухнула пушка. Они едва успели подняться – и снова упали на пол. Рука Себастьяна была так близко – Шеймус потянулся и сжал пальцы на запястье друга. Лучшего друга с детства. С десяти лет – неразлучны. Сильный, красивый, отважный Себастьян. Маленький, хитрый, злой Шеймус. Школа, игры в пиратов и разбойников, тайны, первые влюбленности… Влюбленности Себастьяна, для Шеймуса вопрос любви был решен раз и навсегда, когда он впервые прочел сонеты Шекспира и понял, просто понял для себя… «Я сравнивал с тобою день погожий и смуглой ночи посылал привет, сказав, что звезды на тебя похожи. Но все трудней мой следующий день, и все темней грядущей ночи тень…» Себастьян, с которым они вместе устроили четыре покушения. Успешных. Они выглядели почти детьми. Особенно Шеймус. Никто не верил, что такие дети могут стрелять… Их жертвы уж точно не верили. И поплатились. А как они с Себастьяном хохотали, когда удирали – дворами, подворотнями, переулками! Себастьян, с которым они встретились утром 23 апреля у водокачки, в том же месте где всегда встречались, когда отправлялись погулять, но на этот раз – встретились, чтобы идти к повстанцам. Идти умирать. Себастьян. – Шем, вставай, вставай, – прошептал Себастьян. И Шеймус встал. Он сделал три выстрела в окно, куда-то туда, в направлении, откуда тек к нему страх. А потом застрекотал пулемет, и Шеймуса словно кувалдой ударили в живот. Его развернуло и швырнуло на середину комнаты. Мгновение он лежал, оглушенный, пытаясь снова научиться дышать. Потом повернулся на бок, прижал ладонь к животу… Кровь. Такая горячая. Его кровь. И вытекло уже много. Там, где он лежал, образовалась кровавая лужа. Кровь так чудесно пахнет, даже своя… Вот все и кончилось. Только умирать он будет долго и больно. Если, конечно, не подставится под пулю. Застонав, Шеймус поднялся на колени. Встать не смог, но подобрал револьвер и подполз к окну. Себастьян продолжал стрелять, но повернул к нему лицо и посмотрел – глаза как плошки, как у испуганного ребенка. Кажется, Моран в первый раз за эти дни испугался. Не за себя – за Шеймуса. Это было приятно. Шеймус улыбнулся и почувствовал, что рот наполняется горячей соленой жидкостью с привкусом металла. Он сглотнул кровь, но ее было слишком много, и она потекла между губ, по подбородку. – Шем… Господи милосердный… Себастьян опустил револьвер, пригнулся, скользнул по полу и оказался рядом с Шеймусом. Посмотрел на его живот. Кровь пропитала рубашку и жилет, и брюки до колен. Словно не веря своим глазам, Себастьян прикоснулся левой рукой – в правой он сжимал револьвер – к набухшей от крови ткани возле того места, где ее прорвала пуля. – Это… Это плохо, – хрипло сказал он. – Себ, это смертельно. Только умирать буду жутко, как Гленн. Не хочу, – Шеймус закашлялся. Почему кровь течет изо рта, хотя пуля у него в кишках? Или чуть выше… Интересно, что там, ниже ребер, справа? Вот зря не интересовался анатомией. Впрочем, все равно. – Себ, хочу умереть в бою. Подсади меня на окно. Буду стрелять, сколько могу, – попросил Шемус. У Себастьяна затряслись губы. Неужели заплачет? Нет. Справился. Прикусил губу. – Да. Сейчас. И я буду рядом. До конца. – Спасибо, Себ. Себастьян подхватил его под спину, начал поднимать, и тут им снова пришлось упасть – рухнула еще часть стены, пол содрогнулся. Шеймус заскулил от боли. Кричать не было сил. Он лежал в объятиях Себастьяна, но чувствовал только запредельную боль, и в ушах так звенело, что он не сразу понял – их пулемет больше не строчит. – Ребята, отходим, отходим! В соседнее здание! – раздался где-то в дыму, но совсем рядом голос Шона Мерфи. – Ребята? Мерфи подошел к ним – весь в кирпичной крошке, в одной руке маузер, в другой – сумка с гранатами. Себастьян сел, приподнимая Шеймуса за плечи. – О Боже, Шеймус, тебя… Так, мы тебя унесем. – Нет смысла. Затруднит передвижение, – даже говорить было больно. – Я все равно умру. Лучше здесь и побыстрее. Может, я даже пользу принесу. Задержу их. – Я тоже останусь, – поспешно сказал Себастьян. – Моран, ты спятил. Мориарти не жилец, и он прав… Трудное решение, но правильное, мужское, – быстро заговорил Мерфи. – А ты, Моран, пойдешь с нами. Не дури. – Я останусь, – лицо Себастьяна словно окаменело. – Я прикрою. Мы вместе… Вместе. – О черт, о Господи, – Мерфи замотал головой и хотел что-то сказать, видимо, убедительное, но новый выстрел пушки заставил его подпрыгнуть, он опасливо взглянул на сумку с гранатами в своей руке. – Да хранит вас Господь, ребята. Да примет он вас в обители своей. Вы герои. И… скоро встретимся. Скоро. Прощайте. – Прощайте, мистер Мерфи, – сказал Себастьян. Шеймус тоже хотел попрощаться, но вместо слов выплюнул порцию крови. Мерфи ушел обратно в дым. Оттуда послышались взволнованные голоса, но никто за ними не попытался вернуться. Пушка англичан продолжала равномерно побрехивать. Дом рушился. – Шем, давай-ка я тебя к стене прислоню. Тебе не удержаться на окне, – Себастьян как мог нежно перетащил друга, но Шеймус все равно едва не потерял сознание от боли, выжигавшей ему нутро. В кровавом тумане перед его глазами покачивались высокие, высокие цветы наперстянки… Она проросла из его крови. Из той лужицы крови, которая вылилась, когда он упал раненый. – Себ, я тебе никогда не говорил, – прошептал Шеймус. – Себ, я не… Не совсем человек… И то, что говорили про маму… Он шептал слишком тихо, а стреляли слишком громко. Себастьян не услышал его. И тогда Шеймус решился сказать то, что Себастьяну не следовало слышать, но хотелось сказать давно, очень давно: – Себ, я люблю тебя. Себастьян не услышал. Не услышал. Он встал в оконном проеме и стрелял в англичан, пока не кончились патроны. Потом присел, принялся заряжать свой револьвер, но за это время они подошли ближе. То, что произойдет в следующий миг, Шеймус мог предсказать за секунду – если бы мог шевельнуть губами – но он не мог – он не успел бы – ибо это было неминуемо… Рядом с Себастьяном появилась рыжеволосая женщина в белом платье. Кровавые слезы текли по ее лицу, и она стонала, она пела, но слов ее песни Шеймус разобрать не мог, а потом она протянула руку к Себастьяну и закричала громко и горестно. Себастьян не видел Баньши. Он выпрямился, вскинул револьвер в сторону окна, но не успел сделать ни единого выстрела: судорожно задергался – и упал. Он лежал на закопченном полу, запрокинув светловолосую голову, глядя широко раскрытыми глазами куда-то вверх, на перекрещенные обгорелые балки. Ему в грудь попали три пули: словно алые цветы расцвели на его рубашке. Шеймус зажмурился. Самое страшное – увидеть его смерть… Но он хотя бы не мучился. И умер героем. Спасибо, Господи, хотя бы за это. Баньши рыдала и пела. И голос ее был нежен, как самая сладкая колыбельная… Шеймус хотел уснуть под этот голос, уйти из мира, где больше нет Себастьяна и нет ничего… Но песня оборвалась. Англичане вошли в дом. – Этот мертв! И этот мертв! И этот… Боже, совсем мальчишка. И второй… Шеймус открыл глаза. Пусть видят, что он живой, и добьют. Догнать Себастьяна, он еще не далеко ушел туда, куда уходят души. Хотя, возможно, у Шеймуса и вовсе нет никакой души. Он же не человек. Ну, тогда – просто быстрее. Больше не терпеть боль. Невыносимую боль от утраты, приглушавшую даже боль в развороченных внутренностях. – А этот жив, – прокричал английский солдат, направляя на Шеймуса винтовку. И еще несколько винтовок… Ну же. Стреляйте. Они боялись! Они все еще боялись! И аромат их страха был так восхитителен, что Шеймус Мориарти улыбнулся своим окровавленным ртом. – Чертовы фанатики, – буркнул один из солдат. – Может, пристрелить его? – Ты спятил, Сэмми? Совсем же ребенок. Пусть в госпитале умрет, а мараться я лично не буду. Это было неправильное решение, но изменить его Шеймус Мориарти никак не мог. У него не было сил. Он чувствовал пулю, засевшую у него внутри. И невыносимое жжение. Некоторые виды фейри обладают властью над холодным железом, но будучи раненными им, мучаются несказанно. Англичане приволокли носилки и переложили Шеймуса на них. И унесли, разлучая с Себастьяном. Он только смог повернуть голову, чтобы в последний раз взглянуть на друга. Запрокинутое вверх бледное лицо, широко открытые светлые глаза, рассыпавшиеся нимбом волосы… Револьвер, все еще зажатый в руке. Один из англичан склонился, чтобы отобрать оружие у мертвого Себастьяна Морана. Когда Шеймуса вынесли из здания, он отключился. 3. Он пришел в себя в чистой больничной палате. Почему-то это была палата на одного. Почему-то при нем были сиделка – в кресле у окна – и английский солдат с винтовкой – на стуле у двери. Это было странно, но это не имело значения, потому что Шеймус вспомнил, что Себастьян мертв. Машинально он положил руку на живот. Пижама, слой бинтов… Надавил. Не больно. Будто зажило. Не могло зажить. С такими ранами не живут. Сиделка заметила, что он пришел в себя. Бросилась к нему. Не позволила трогать бинты. Дала попить. Он умирал от жажды. При ранениях в живот пить нельзя, а она дала ему воды – сколько угодно. Потом пришел врач. Бинты сняли. Шеймус с удивлением обнаружил розовый, зарубцевавшийся шрам. Небольшой. Врач покачал головой. Сиделка нервно сглотнула. – Сколько я здесь? – спросил Шеймус. – Сутки с момента вашего ранения, – ответил врач, глядя на Шеймуса, как на неизвестное науке животное. – Этого не может быть, – прошептал Шеймус. – Я тоже так считал до сегодняшнего момента. Вас даже не собирались оперировать. Вы были почти мертвы. Хирург решил на вашем примере показать молодому коллеге, как извлекать пулю из печени. И как только ее извлекли, ваши раны начали затягиваться, а состояние стабилизировалось. Скажите, раньше с вами случалось что-нибудь необычное? «Всю жизнь со мной случается что-нибудь необычное», – подумал Шеймус и отрицательно покачал головой. – Не припомню. Скажите, я могу увидеться с моей матерью? Врач быстро оглянулся на полуоткрытую дверь. Кто-то там стоял и следил за ними. Кто-то высокий, худой. Шеймус разглядел немного – кажется, хороший костюм, гражданский, не военный, бледное острое лицо, рыжеватые волосы… Наблюдатель прятался в тени. Но отрицательно покачал головой. Шеймус не стал настаивать. Вот еще – просить их. Он, в общем-то, не верил, что мама знает способы поднять Себастьяна из мертвых. Она ведьма, конечно, но она сама всегда говорила, что она – слабенькая ведьма. Отец… Отец мог бы. Но он всегда приходит сам. И случается это не часто. Бессмысленно его звать. Он просто придет или не придет. И скорее всего, не придет. 4. Еще через день Шеймус Мориарти был достаточно здоров для того, чтобы ему позволили встать и выдали одежду. Его одежду, но не ту, в которой он воевал и был ранен, а новую, свежую, чистую. Принесенную из дома. Значит, они виделись с мамой, и мама уже знает… Его отвели под конвоем в маленькую комнату. Два стула, разделяющий их стол. Единственное окошко – под потолком и забрано решеткой. Шеймусу пришлось подождать. Но он как-то странно ощущал время. Словно времени не было. Он все время возвращался к моменту смерти Себастьяна. Перед его глазами беспрерывно прокручивалась одна и та же сцена: Себастьян встает – поднимает руку с револьвером – вздрагивает – падает, запрокинув голову… И снова, и снова. Шеймус даже пропустил момент, когда в комнату вошли двое. Один – пожилой англиканский священник. Именно он сел на стул напротив Мориарти. Но Шеймуса заинтересовал второй. Тот, который прислонился к стене позади священника, скрестив руки на груди. Высокий, худой, хороший костюм, бледное костистое лицо, рыжеватые волосы – тот самый, который смотрел на него в приоткрытую дверь палаты. Теперь были видны другие детали: молодость – лет двадцать пять, а то и меньше, – узкие аристократические кисти рук, очень бледная кожа, типично английские черты лица, длинный надменный нос, пронзительный взгляд, и черные тени возле глаз – явно давно не спал или просто до предела вымотан. Странно. Он не должен так уж уставать. Разве что не спал целый месяц. Потому что – о, Шеймус это видел! – перед ним стоял не человек. Чуть более тонкие и хрупкие кости, чем у людей, особенно лицевые. Специфический разрез глаз. Ровные зубы, слабо выражены клыки, почти не отличаются от резцов, – у чистокровных вовсе нет клыков, это наследие смертного предка. Легкое свечение кожи, и глаза тоже чуть-чуть светятся: гламор ослаблен усталостью, переизбытком железа и страданиями вокруг, они же не любят этого… Сидхэ. Сидхэ, высшие лорды фейри. И их полукровки тоже не любят железо и страдание. Обычно они красавчики, ну, а этот нехорош собой – отличная маскировка, скорее всего, сам себе лепил лицо, некоторые доводят гламор до такого вот совершенства. Но сейчас он рядом с источником магии фейри, ведь каждый полукровка – источник магии фейри, и Шеймус Мориарти – тоже. А значит – гламор слабеет, собственная магия рвется наружу, вот-вот линии лица «потекут», открывая присущую им от природы красоту. Шеймус усмехнулся. В ответ на его усмешку полусидхэ сконцентрировался – и притушил свечение. Полный самоконтроль. Удивительно. Наверное, его учили. Шеймуса вот не учили почти ничему… Только отличать других полукровок. Особенно тех, кто из рода сидхэ. «Берегись их, они могут зачаровать любого и даже тебя, они могут подчинить тебя по праву власти над родом твоего отца и заставить служить себе», – так говорила мама. Ужасно хотелось ощутить в руке тяжесть револьвера – и выстрелить в лоб этому надменному ублюдку. Каким наслаждением стал бы выстрел… Но единственным оружием Шеймуса было молчание. Не вступать в переговоры с врагом. – Здравствуйте, мистер Мориарти. Я – преподобный Джон Донахью, – заговорил священник. – Я нахожусь здесь по воле Его Величества короля Георга Пятого. В Лондоне существует ведомство, занимающееся такими… людьми, как вы. Мы разыскиваем, следим и по мере возможности стараемся привлекать на службу Короне. Мы еще не знаем, каковы именно ваши способности, но не сомневаемся – они уникальны. Как и в каждом отдельно взятом подобном случае. Шеймус молчал. Забавно, как этот преподобный говорит «мы» – получается почти что «мы с королем». Но ответить ему было нечего. Какая, к черту, служба Короне? – Надеюсь, что мне удастся вас убедить. Вы еще очень молоды. Ваша жизнь может быть длительной и интересной. Вам же известно, кто вы? Вам известно… Вы знаете, как долго вы можете прожить. Возможно, вам кажется, что служба Короне – измена вашим идеалам. Я не скажу, что это глупо, мистер Мориарти, хотя считаю именно так. Я скажу другое: мир меняется, может, изменится и ситуация с Ирландией, но вас уже не будет, чтобы увидеть это и чтобы послужить вашей собственной стране. Джеймс Мориарти, вас не отправят в тюрьму или на каторгу, как других бунтовщиков, вас казнят, невзирая на ваш юный возраст и невеликие заслуги перед Ирландией, – преподобный плотоядно улыбнулся. – Вас уничтожат, потому что нам известно: существа, подобные вам, очень опасны, если не скреплены клятвой верности. Только Слово может управлять вами. Если вы не дадите это Слово – сегодня и сейчас – завтра на рассвете вас выведут во двор тюрьмы и расстреляют. Шеймус посмотрел мимо священника – на долговязого рыжего полусидхэ. Похоже, тот испытывал сильнейший дискомфорт из-за происходящего, но хорошо держал свой гламор и свою невзрачную маску. Лицо у него было отрешенное. Каменное. Почти как у Себастьяна в тот момент, когда он сказал: «Я останусь». Себастьян… Преподобный говорил еще что-то. Он, в общем, долго говорил, но Шеймус его уже не слушал. Потом он ушел – и вслед за ним его ручной полусидхэ. Пока Шеймуса вели – уже не в тюремную больницу, а в камеру, – он думал о том, что интересно было бы посмотреть, как этого рыжего связывали Словом. И как его корежило прежде, чем он принял решение сдаться. И на что его купили. Или – чем запугали. И много у них на службе – вот таких? И чем они занимаются? Преподобный ничего внятного, вроде, не сказал, или это было в той части речи, которую Шеймус прослушал. На рассвете его расстреляют. Себастьян, надеюсь, ты не ушел далеко. Еще не минуло и трех дней. Ты еще витаешь где-то здесь… Подожди меня. Даже если у меня нет души – приходи завтра на рассвете во двор тюрьмы. Наше первое и последнее свидание с тех пор, как я тебе сказал, что люблю, а ты не услышал. Возможно, растворяясь в воздухе, в котором еще не отгремело эхо выстрелов, то, что останется от меня, как-то коснется твоей души. 5. Когда английский солдат отпер его камеру и жестом указал на выход, Шеймус подумал – вот и все, за ним пришли, его уводят на расстрел. Удивился только: за окном было совсем темно. Еще не рассвет, едва ли полночь миновала. И почему к нему не пригласили священника? Может, потому, что он – не человек? Но вряд ли об этом знают многие. К тому же он носил крест, ходил в церковь и любил торжественную красоту всех этих обрядов. Он хотел бы, чтобы перед смертью его кто-то утешил. Поговорить с кем-то о Себастьяне и, может, – о бессмертии души. Спросить… Но священника не было. И Шеймус шагнул в слабо освященный коридор с решимостью хотя бы умереть достойно. Как они это делают? Завяжут глаза. Это обязательно. Отказаться не позволяют. Приколют на грудь белый листок мишени, чтобы стреляли точнее. А потом, когда он упадет, к нему подойдет офицер и добьет выстрелом в голову. Не интересно. Интересно то, что будет потом… Или не будет… Но почему его сопровождает один лишь солдат? И почему у этого солдата такой странный взгляд, словно он… спит? И ходит во сне? Сердце Шеймуса забилось в тревожной надежде. Но он запретил себе даже думать о том, что может спастись. Самое обидное: понадеяться, а потом обмануться. Однако солдат провел его через пустые коридоры, потом – через комнату охраны, где все спали, и вывел за ворота тюрьмы… Где Шеймуса ждала мама. – Идем, быстрее! Пока они не проснулись! – Мама, как ты это сделала? – Это не я. Это твой отец. Я воззвала к нему твоей кровью. Он не мог не прийти. Самое страшное для фейри – предать свою кровь. – Он их усыпил? – Навел морок. И теперь им снятся кошмары! Взгляни туда, наверх! Проследив, куда указывает мать, Шеймус увидел сидящую на краю крыши… Тварь. Иначе не скажешь. Бледное костлявое существо с горящими желтыми глазами и широко распахнутыми перепончатыми черными крыльями. Его отец… Слуа. Слуа. Их называют «воинством мертвецов». Люди теперь считают, что слуа – души проклятых. На самом деле слуа – одна из самых жутких разновидностей фейри. Они составляли Дикую Охоту испокон веков. Прежде, чем к ней присоединились охотники из числа сидхэ и смертных – великие воины, свирепые и кровожадные, получившие бессмертие в Дикой Охоте. И это неправда, будто слуа принимают к себе убийц, предателей и клятвопреступников. Слуа на них охотятся, загоняют, как дичь, терзают их ужасом, а иногда, увлекаясь, захватывают в своей неистовой небесной скачке и невинных. Крылатые слуа, чья магия – наведение ужаса, чья пища – человеческий страх. Всегда считалось, что разум смертного не может выдержать простого столкновения со слуа лицом к лицу. Но Бриджет Мориарти, мать Шеймуса, не была похожа на безумицу. Возможно, потому, что она была ведьмой и ученицей ведьмы и с отроческих лет ждала, когда Сатана явится, чтобы овладеть ею. Явился не Сатана, а слуа, но внешне они не так уж отличались, и страха он у Бриджет не вызывал. Никакого страха: только восхищение и любовь. И для него, привыкшего к страху смертных дев, которых он брал силой, эта любовь стала чем-то столь удивительным, что он ответил взаимностью, длящейся по сей день. Он сделал Бриджет богатой и свободной. Он до сих пор посещал ее восемь раз в год, на каждом повороте колеса, на каждый языческий праздник, и Бриджет для этого уезжала в свою родную деревню, где к ней относились с боязливым почтением, и уходила в лес, и брала с собой Шеймуса… И он видел, как веселятся фейри – во всем их многообразии, прекрасные и ужасные, крохотные и огромные. Только сидхэ он не видел никогда, они не веселились с низшими фейри и со смертными колдунами. Но их полукровок он все же научился узнавать. Восемь раз в году Шеймус Мориарти смотрел в желтые светящиеся глаза отца – без страха. Он родился уже без страха перед слуа. Он родился с умением питаться чужим страхом. Шеймус понимал, что у отца он, слабый отпрыск-полукровка, вряд ли вызывает какие-либо чувства, кроме недоумения… Ну, еще – чувство долга, или как там это называется у фейри. Нельзя предать свою кровь. И то ведь часто предают, когда оставляют своих женщин, беременных полукровками, когда подбрасывают своих детей-подменышей в семьи смертных. Но, видимо, это не считается предательством. Предательство – это если тебя попросили спасти сына, а ты отказал… 6. Бриджет и Шеймус бежали по улицам разрушенного города. Полно военных, полно патрулей – и никто их не остановил. Никто их даже не увидел. Обнять сына Бриджет решилась только дома: – Маленький мой… Мальчик… Я думала, что потеряла тебя… – Мама, Себастьян погиб. – Я знаю, дорогой. Знаю. Их всех уже похоронили. Не дали похоронить по-человечески, попрощаться, хотя священник все же прочитал заупокойную… – Мама, я хочу его вернуть. – Что?! Что ты говоришь?!! Никого нельзя вернуть… – Ты ведьма. Ты не можешь? – Если бы я могла, я бы вернула мою маму… И брата… Если бы я могла, я бы не оплакивала тебя! – А отец? Он может? Бриджет замолчала, отпрянув. А потом опустилась перед Шеймусом на колени. – Умоляю тебя. Заклинаю. Не проси его об этом. – Почему, мама? – Потому что он потребует платы… – Я отдам что угодно. – Этого-то я и боюсь! Этого-то я и не хочу! Шеймус! Прошу тебя! Мы уедем, мы найдем новое место, мы снова будем жить спокойно и счастливо, и ты когда-нибудь сможешь пережить это горе, и ты встретишь нового… – Нового кого? Друга? – холодно спросил Шеймус. – Любовь. Он же для тебя – любовь. Думаешь, я не вижу? – Бриджет поднялась с колен и отошла к окну. – Мама, прости меня… – Не прощу. Я тебя потеряю. Ты отнимаешь себя у меня. – Мама… Ты простишь. Ты же мама. А я сделаю все, чтобы вернуть его. – Тогда спеши, пока твой отец еще здесь… И, возможно, он убьет тебя. Или тебя убьют те, кого он призовет, чтобы помочь тебе поднять мертвого. Шеймус кивнул и начал подниматься на чердак. Оттуда – на крышу. Запрокинул голову к черному небу и произнес на языке, которого не знали смертные, древнюю формулу вызова. «Отец мой, кровью твоей в теле моем – взываю!» Взмах огромных крыльев, ледяной ветер на лице, и – бледная костлявая фигура зависла перед Шеймусом в воздухе. – Я освободил тебя из заточения. Чего ты хочешь теперь? – Тот, кого я люблю превыше жизни, мертв. Ты – слуа. Тебе подвластна магия смерти. Верни мне его. Я заплачу. Отдам все, что ты хочешь. Похоже, последняя фраза заинтересовала слуа. Почему фейри так любят получать плату со смертных? Потому что это позволяет им играть? Играть сколько угодно, в любые, самые изощренные свои игры? Обещая плату, ты всего лишь обещаешь поиграть, но игра может оказаться жуткой, более жуткой, чем ты можешь вынести… Но есть ли что-то более жуткое, чем вечная разлука с Себастьяном? Что бы ни придумал слуа в качестве платы – это будет легче и проще. – Я не смогу сделать это один. Я властен лишь над частью мертвого… А живое слишком сложно, и сложнее всего – песнь бытия… Я призову сильнейшую. Но она тоже потребует свою плату. Готов ли ты ей заплатить? – Да. Если плата одному из вас не исключает плату другому. Слуа рассмеялся. Раздвинулись черные губы, обнажая ряд острых иглообразных зубов, чуть загнутых внутрь, как у глубоководной рыбы. – Мой разумный сын. Да, мы договоримся между собой так, чтобы ты мог заплатить всем, и ничьи интересы не были ущемлены. Ты не боишься полета? – Нет. Я мечтал, что однажды ты возьмешь меня с собой на Охоту… – Возьму. Ты изменился. Теперь ты сможешь… Подул ветер – свежий, остро пахнущий озоном. В темном небе на западе сверкнула молния, пророкотал гром, ветер стал резче. Ветер дул с запада. Слуа всегда приходили с запада. Если в доме умирал человек, окна на запад старались закрыть, чтобы слуа не похитили невинную душу. Гроза надвигалась стремительно, и Шеймус почувствовал, как вся кровь в нем вскипела от бешеной, иррациональной, всепоглощающей радости. Больше не было горя, сомнений, боли, все смыло порывом свежего ветра, все разрезало росчерками молний, все заглушило раскатами грома… Гроза надвигалась, и он, Шеймус Мориарти, фейри-полукровка, сын ведьмы и слуа, видел то, что сокрыто от глаз простых смертных. Это не темные тучи клубились в небе, а бились тысячи черных крыльев… Слуа летели, а чуть ниже летело воинство Дикой Охоты: от величественных сидхэ до смертных, одержимых этой вечной упоительной погоней, и мертвецов, навсегда ставших пленниками Охоты. Бледные кони и костлявые остовы коней, всадники в нарядах всех эпох, черные гладкие собаки с чудовищными челюстями, гончие Дикой Охоты, которых смертные называли Гончими Гавриила, считая, что они подчиняются архангелу… Шеймус точно не знал, в каких отношениях фейри находятся с тем, иным потусторонним, где ангелы и демоны, и мечтал когда-нибудь разобраться, потому что мать не могла ответить на этот вопрос, а отец – не желал. Ангелы и демоны пугали Шеймуса, особенно ангелы, это было что-то совсем непознаваемое и чужое. Но если бы Дикую Охоту и правда возглавил сам Гавриил – Шеймус все равно помчался бы за ним следом. Он чувствовал Охоту всем своим существом. Охота звала его. И ему было все равно, кто во главе: Король слуа в короне из костей – или грозный архангел. К счастью, вел охоту все же Король слуа. Шеймус стоял и слышал грохот сотен копыт – кони летели ниже, задевая жестяные листы на крышах, а люди в домах думали, что это дождь и ветер… Охота приближалась, но Шеймусу казалось – слишком медленно. Он сделал шаг навстречу… Еще шаг… – Остановись. Ты упадешь. Ты выживешь, но сегодня полететь не сможешь, а совсем скоро твоего друга поднимут разве что смертные колдуны с черного континента, да и то – не в том виде, в каком ты бы хотел его встретить, – послышался насмешливый голос слуа. Шеймус посмотрел под ноги: он стоял на самом краю… Смертные колдуны с черного континента? Надо запомнить. Бледный конь процокал копытами по крыше и остановился рядом с Шеймусом. Вблизи конь выглядел совсем мертвым: шкура на остове, к тому же тронутая тлением, светящаяся, как гнилушка, из пустых глазниц – синеватый огонь… Уздечка и сбруя, седло – некогда богатое убранство, серебряные накладки с золотым тиснением, когда-то на этом коне ездил знатный всадник, а сегодня в седло вскочил семнадцатилетний Шеймус Мориарти, не достававший ногами до стремян. И они полетели… И они полетели! Как давно он мечтал о Дикой Охоте! Как манила его каждая гроза! Как часто в грозу он льнул к окну или вылезал на крышу, промокал до нитки, глядя в небо, глядя – на них! Протягивал к ним руки – но никогда они не брали его с собой, они проносились над ним, как над обычным смертным… Отец летел над Шеймусом – мерно и тяжело всплескивали в воздухе черные крылья. Почему сегодня? Неужели надо было пережить смерть самого любимого, почувствовать вкус собственной смерти, чтобы стать достойным Дикой Охоты? Хотелось забыть обо всем и мчаться так вечно, вечно, и Шеймус знал: это испытание, первое испытание на его пути к возвращению Себастьяна. Соблазн Дикой Охоты. Ведь этот восторг может длиться вечно… Нет. Себастьян… Шеймус почувствовал, что руки у него замерзли, а одежда на нем промокла. Восторга больше не было. Осталось только напряжение скачки. И – цель… Они с отцом оторвались от охоты и начали спускаться в кладбищу. 7. За пару метров до земли бледный конь просто растворился, обратившись в ледяной туман, и Шеймус упал на груду мокрой, свежеразвороченной земли, ткнулся в нее лицом… Когда он поднялся, вытирая с лица грязь, перед ним стояли трое. Отец, сложив крылья за спиной, напоминал ангела смерти. Прекрасная женщина в пышных одеждах цвета запекшейся крови – похожа на плакальщицу. И третья. Самая страшная. Ужасающе прекрасная. Сидхэ. Никаких сомнений – перед Шеймусом стояла одна из сидхэ. Высокая, выше человека. Тонкая, как рапира. Безупречное изящество тела, безупречное совершенство лица с острыми скулами и длинными, чуть раскосыми глазами. На ее лицо можно было любоваться вечно, как на огонь, хотя от этой сидхэ веяло холодом. Смертью. На ней были кожаные доспехи и черный кожаный плащ, похожий на крылья его отца – плащ, сшитый из крыльев слуа? – на ней был шлем, по форме напоминающий череп ворона. У нее были меч и копье, и секира, и правой рукой она опиралась на высокий резной посох, и на этой руке, как на ветке, устроились три живых черных ворона. – Королева Мэб, – прошептал Шеймус, опускаясь на одно колено. Конечно, он узнал ее. Зимняя Королева, повелительница Неблагих фейри, некогда носившая имя Морригани и считавшаяся богиней войны. «То повитуха фей. Она не больше агата, что у олдермена в перстне, – вспомнился Шеймусу нелепый монолог Меркуцио. – Она в упряжке из мельчайших мошек катается у спящих по носам…» Мэб усмехнулась. Видимо, прочесть его мысли не составило труда. А может, при виде ее каждый вспоминает строчки из «Ромео и Джульетты». – Он был моим любовником, – низким, чуть хрипловатым, ласкающим голосом произнесла Мэб на таком хорошем английском, словно она закончила Оксфорд. – Великий Бард. Титании достался Томас Рифмач, мне – Уильям Шекспир. И я действительно могу стать крохотной. Он не солгал. Крохотной… Или огромной. Мне многое подвластно. И мертвого поднять. Особенно если он не дожил свое, и его песня оборвалась в самом начале. Я могу поймать отзвук его песни и вплести обратно в музыку мира. Твой отец сказал, что ты готов платить, мальчик. – Я готов платить. – Хорошо. Договоримся же. Мне достаточно Слова, которым ты будешь скован, как нерушимыми оковами. Итак, Шеймус Мориарти, говори, что ты хочешь? Шеймус знал: когда общаешься с фейри, очень важно четко и ясно сформулировать просьбу. Мало сказать: верните мне Себастьяна. Они его выкопают и бросят к ногам Шеймуса, и за это потом придется всю жизнь платить. Мало сказать: я хочу, чтобы Себастьян ожил. Они тоже могут что-нибудь придумать, что-то гадкое, вроде как – поднять его живым мертвецом с пустыми глазами. Они – фейри, и самое приятное для них – играть с людьми. И чем более жестокая и изощренная игра, тем для них интереснее… Мэб смотрела на Шеймуса, склонив голову на бок, как ворона. Она слушала его мысли и улыбалась. Повернулась к его отцу и произнесла какую-то фразу на незнакомом Шеймусу гортанном наречии. Отец улыбнулся, оскалив свои жуткие зубы. Красивая женщина в одеждах цвета запекшейся крови сделалась еще печальнее. Что, что сказала Мэб?! Не думай об этом, думай о своей просьбе, тебе ж за нее платить… Что бы они ни потребовали – отдашь. – Я хочу, чтобы Себастьян Моран, мой лучший друг, воскрес к жизни так, как если бы вовсе не умирал: цельный телесно и душевно. Чтобы он помнил меня и помнил всю свою жизнь. Чтобы он чувствовал... Чувствовал, как раньше, и все было бы так, как если бы его не убивали. Я хочу, чтобы он жил, как жил бы, если бы всего этого с нами не случилось. Чтобы тень пережитой смерти не терзала его душу, как терзала она душу библейского Лазаря. Я хочу, чтобы мне его вернули – безо всякого подвоха и обмана. За это я готов отдать все, что угодно. – Ты все предусмотрел, умный мальчик. Но зря ты пообещал «все что угодно», – улыбнулась Мэб. – Я могу шутки ради забрать у тебя твою любовь к Себастьяну. Он вернется в мир живым, а ты ничего к нему не будешь чувствовать. Совсем. И не будешь даже понимать, почему ты пошел на такие жертвы ради него. А жертвы будут, я тебе обещаю. Шеймус судорожно сглотнул. Надо же. Они и это могут. Нельзя предусмотреть все, когда играешь с фейри. Что ж, да будет так. – Да будет так. Лишь бы он был жив и счастлив. – Любовь. Как мне это нравится… И ведь это встречается так редко. И все реже и реже. Люди становятся циничными и слишком умными, чтобы любить безоглядно. Любовь уходит из мира, а в ней ведь столько красоты, тепла и благоухания. Я всегда любила греться у огня любви смертных. Не так сильно, как купаться в их ярости и ненависти, но все же... Знаешь, мальчик, я уже почти готова вернуть тебе его безо всякой платы. Но это будет не по правилам. И все же один подарок я тебе сделаю. Это в моей власти, если на то есть моя воля, – Мэб подошла и погладила Шеймуса по щеке. Пальцы ее были нежнее, чем лепестки подснежников, и холоднее льда. – Итак, условие… Ты поступаешь ко мне на службу ровно на сто лет. И ты будешь играть со смертными так, как играла бы с ними я, если бы все еще жила в этом мире. Злые, жестокие игры, приводящие к страданиям и гибели. Я буду наблюдать, и это меня развлечет в моей скуке. Смертные сами будут приходить к тебе. Я это обеспечу. Каждый, у кого в душе появится пятнышко тьмы или трещинка слабости, и если он при этом услышит о тебе, узнает о тебе или хотя бы как-то приблизится к тебе… Каждый придет к тебе и будет просить о помощи в совершении зла. И ты будешь помогать. Так помогать, чтобы тьма затапливала их, а слабость – их разрушала. У меня есть мой Рыцарь. Зимний Рыцарь. А ты станешь одной из моих гончих. Загонять и разрывать добычу. Ровно на сто лет. Согласен? – Да, моя королева. – Разумеется, за работу – пусть даже выполняемую должником – полагается плата. Платить тебе будут по законам вашего мира. И щедро. Ты никогда не будешь бедствовать, обещаю. – Да, моя королева. – Твоему отцу от твоих деяний тоже будет прибыль: по праву родства он будет питаться страданиями, которые ты привнесешь в этот мир. Но помни, что ты прежде всего мой должник. Твой отец не мог бы сделать то, что сделаем сегодня мы втроем… вчетвером: я, леди Моргана, слуа и полуслуа. Ибо вернуть душу смертного сможешь лишь ты, полусмертный. Моргана? Так женщина в темно-красном – Моргана? Сестра короля Артура? Шеймус постарался не пялиться слишком пристально, но не получилось. – Да. Это она, – подтвердила Мэб. – Она тоже моя должница. И сегодня отработает часть долга. Итак, приступим. Для начала ты, Шеймус, должен достать из могилы своего друга. И отрыть его голыми руками. Это проще, чем тебе кажется. Проще, чем истоптать семь железных башмаков, истереть семь дубовых посохов и изглодать семь каменных хлебов… Но надо успеть до рассвета. Шеймус не понял, о каких башмаках и посохах идет речь. Он просто опустился на колени и принялся рыть. На могиле не было обозначений, только деревянный крестик, воткнутый в рыхлую землю, но Шеймус знал: фейри не обманули бы его так примитивно, это не интересно для них. Если его привели на эту могилу – значит, здесь похоронен Себастьян. Он рыл торопливо и упорно. Рыл, несмотря на то, что быстро изранил руки о мелкие камешки и какие-то корешки. Рыл, рыл, рыл, зарывался в землю, как крот. Дождь кончился, но все же рыть мокрую тяжелую землю было невероятно трудно. Но надо было успеть до рассвета, надо было успеть… Когда Шеймус сорвал ноготь указательного пальца о деревянную крышку гроба, он почти возликовал, несмотря на то, что боль была такой пронзительной – едва ли не хуже, чем от пули! Но вот он, гроб, и осталось лишь очистить его от земли. Как открыть? Никакого ножа у Шеймуса с собой не было, ничего, чем подцепить крышку. Но доски были прибиты неровно, на гвоздях сэкономили. Шеймус смог оторвать одну доску, потом другую… Из гроба пахнуло сладковатой вонью разлагающегося тела. О, мой Себастьян… Бедный мой… Шеймус принялся еще яростнее отрывать доски. Было темно, и он не мог разглядеть лица. Он просто подцепил неподатливое тело подмышки и принялся вытаскивать его из гроба. Себастьян всегда был такой высокий и сильный, а теперь – такой тяжелый… Выкопанная земля едва не обрушилась на них, и наверное, Шеймусу вовсе не удалось бы выволочь тело из ямы, если бы Мэб не протянула ему свой посох. Шеймус уцепился за посох – и Мэб одним рывком подняла их обоих наверх. Правда, Шеймус не удержался на ногах и не удержал Себастьяна, и практически упал на него, и – вот теперь, в свете луны, лучившейся с очищенного дождем небосвода, он увидел все изменения… Бледную кожу, ввалившиеся глаза, заострившийся нос, распухшие губы… Бедный мой Себастьян! Все это не имеет значения. Они оживят тебя. А нет – так я разделю твою участь. Никто не заставит меня жить после того, как я видел тебя – таким… «Из этого дворца зловещей ночи я больше не уйду; здесь, здесь останусь, с могильными червями, что отныне – прислужники твои. О, здесь себе найду покой, навеки нерушимый; стряхну я иго несчастливых звезд с моей усталой плоти!» – Начни же, Охотник, – сказала Мэб. Слуа подошел к мертвецу. Оттолкнул сына в сторону. Встал на колени, как-то сгорбился, скрючился, распустил крылья, закрывая ими себя – и Себастьяна. Джим не видел, что отец делал с его другом, но когда слуа вновь сложил крылья за спиной – Себастьян изменился. Он больше не выглядел мертвецом. Он выглядел так, будто уснул, разве что не дышал… Все страшные разрушения, причиненные смертью плоти, исчезли. «Смерть выпила мед твоего дыханья, но красотой твоей не овладела…» – Продолжи, леди Моргана. – Вы не предупредили его, – прошелестела красавица, глядя куда-то мимо Шеймуса, словно бы в дальний конец кладбища. – Не предупредили, – кивнула Мэб. – Он мог бы знать, но он не знает. И это его беда. – Нет. Вы обещали мне, что играть будете честно. – Хорошо. Позволяю тебе предупредить. – Шеймус Мориарти, после того, как ты оживишь своего друга, вы станете с ним неразлучны, вас свяжут теснейшие магические узы, вы войдете друг другу в душу и сердце, в плоть, кровь и кости, вы будете чувствовать боль друг друга и радость друг друга, вы будете связаны… И не думай, что это счастье. Это мука. «Это счастье, – подумал Шеймус. – И у нас это уже было. Всегда…» – Я готов, леди, – произнес он вслух. Моргана достала откуда-то из складок пышного платья две колбы, вполне современные на вид, только в одной из них что-то мерцало и переливалось ледяным огнем, будто кусочек северного сияния заточили, а в другой – бурлило и вспыхивало нечто цвета заката. Склонившись над Себастьяном, она вылила ему в рот сначала северное сияние, потом – закат. И отступила. Мэб отложила свой посох. Три ворона вспорхнули и расселись по крестам на соседних могилах. Мэб опустилась прямо на рыхлую землю, устроилась так, чтобы голова Себастьяна лежала у нее на коленях, и, сомкнув ладони у него на лбу, запела. И не было ничего прекраснее этой песни, не могло быть ничего прекраснее ни в одном из миров. И пока она пела, казалось, мир затих и восхищенно преклонился перед Зимней Королевой… Шеймус видел, как на свежих могилах, на вывороченной жуткой земле прорастает дерн, поднимаются цветочки наперстянки, хотя сейчас для наперстянки еще совсем не время, но она растет – алая, как кровь, как башмаки фейри. Когда песня окончилась, несколько мгновений мир восхищенно молчал, и все они – леди Моргана, слуа и полуслуа – так же молчали, завороженные и счастливые. – Я нашла песню его улетевшей жизни и вернула ему. Осталось последнее: когда первый луч зари коснется его лица – поцелуй его в губы, и он проснется живым. Все как в сказке, мой мальчик, – Мэб ласково провела ладонью по белокурым волосам Себастьяна. – Знаешь, Шеймус, он любит тебя, но не так, как ты. Он никогда не перестанет любить тебя, если только ты не разобьешь ему сердце, но никогда не полюбит так, как нужно тебе. Я прочла это все в его песне. Кстати, я обещала тебе подарок. Ты ведь знаешь, что смертные возлюбленные фейри живут бесконечно долго, сохраняя молодость и красоту, пока фейри их не разлюбят или – пока фейри не погибнет, что случается, к счастью, не часто... Ты знаешь. Но это относится только к возлюбленным чистокровных фейри. Как твоя мать. Знаешь, сколько ей лет на самом деле? Пятьдесят девять. Она выглядит на двадцать девять, а могла бы – на двадцать, но на двадцать неудобно: у нее же есть ты, и ты растешь. Она будет выглядеть молодой еще долго. Пока твой отец не перестанет ее любить. Так вот: я дарю тебе и твоему Себастьяну это благословение, которого обычно удостаиваются лишь чистокровные фейри и их возлюбленные. Твой Себастьян не будет стареть. Он будет жить, пока жив ты и пока ты его любишь. – Моя королева, – Шеймус упал на колени. Он не мог произнести слова благодарности: нельзя благодарить фейри. Поблагодарил хоть раз – и ты ему уже обязан. А он и так должник Мэб на сто лет. – Но может случиться так, что когда-нибудь ты полюбишь другого… – Не может! – Ты не властен над сердцем, мальчик. А человеческое сердце непостоянно. – Я не человек. – Ты больше человек, чем тебе бы хотелось. И если когда-нибудь ты будешь разрываться между Себастьяном и иным избранником своего сердца, и если тебя будет терзать невыносимая мука из-за того, что слабостью своих чувств ты предаешь того, кого любил и с кем связан, – у тебя будет один выход. Смерть. Добровольная смерть. Помни об этом. Только не забудь посвятить ее мне. Свою смерть. – Хорошо, моя королева, я запомню. Но я никогда не перестану его любить. Мэб вздохнула и провела пальцами по лицу Себастьяна. – Он и правда так красив. Но скорее во вкусе Титании. Слишком много огня и жизни было в нем... И будет. Когда ты вернешь тепло. Да, я ведь не предупредила: тебе будет больно. Но ты же не боишься боли, не так ли? – Не боюсь. – Что ж, моя работа закончена. Не проспи рассвет, мальчик, – Мэб поднялась, подняла свой посох. – Да, самое главное! Подойди ко мне. Я поставлю на тебя свою метку. Я всегда помечаю своих гончих. Шеймус подошел. Мэб подняла левую руку, скрючила пальцы, и только сейчас Шеймус увидел, какие длинные у нее ногти. Длинные и острые, как кинжалы. Она положила ладонь ему на лоб, а ногти воткнула в кожу под волосами. Ему показалось – проткнула череп насквозь ледяными шипами. И это длилось долго, дольше, чем он мог выдержать, но он терпел, пока не подкосились ноги… Шеймус упал рядом с Себастьяном. Мэб с удовольствием облизала окровавленные пальцы. – Мало кто сможет заметить мою метку. А я смогу смотреть твоими глазами. Нет, не бойся, я не вселюсь в тебя. Просто иногда буду использовать твой череп, как хрустальный шар! – расхохотавшись, она подпрыгнула, будто расшалившаяся девчонка, и в прыжке превратилась в черного ворона. Четыре черные птицы взмыли в ночное небо… Слуа последовал за ними. Шеймус коснулся ладонью головы – на ладони остался кровавый след. Что ж, на голове раны всегда кровоточат сильно, даже если это совсем легкое повреждение. Ничего, терпеть можно. Он приподнялся на локте, осмотрелся – куда делась Моргана? Он не слышал шелеста ее платья, она не уходила и не улетала, но… Да, на том месте, где она стояла, тянулась к темному небу свечка наперстянки. Гораздо выше и крупнее, чем обычно бывают эти цветы. Значит, Моргана просто ушла путями фейри. И они с Себастьяном остались вдвоем. Шеймус устроился поудобнее, втащил Себастьяна к себе на колени, обнял, прижал: неприятно было видеть, как он лежит прямо на голой земле. И пусть ему пока еще не холодно, все равно… Светлые волосы на затылке запачкались глиной. Шеймус хотел бы их оттереть, но его собственные руки были покрыты коркой из крови и грязи. Себастьян был мягкий, гибкий, ну совсем как живой, и пахло от него не тленом, а – живым, так, как от него всегда пахло, солнцем и талой водой, и одуванчиками, Шеймусу всегда казалось, что от Себастьяна пахнет одуванчиками... Но он все еще не дышал. Ничего, дыхание к нему вернется. Все вернется. И целых сто лет, пока Шеймус будет служить Королеве Мэб, – удивительно, какое легкое и необременительное задание она ему дала, надо потом будет разобраться, в чем же тут подвох? – все это время Себастьян будет рядом с ним. Живой. Молодой. Здоровый. Счастливый – уж об этом-то Шеймус позаботится. И какая глупость – даже предположить, что Шеймус может полюбить кого-то другого. В мире не существует больше никого. Никого, кто мог бы сравниться с Себастьяном. Никого, кого Шеймус мог бы полюбить. И пусть Себастьян никогда не полюбит Шеймуса так, как Шеймус любит его… Не страшно. Шеймус и не ждал иного. Лишь бы Себастьян – был. А если еще и будет рядом… За это можно отдать все, что угодно. Все, что угодно. 8. Небо стало серым, потом – цвета молочного пара, потом начало розоветь. Шеймус Мориарти ждал. И когда первый луч солнца, слабенький, розовый, скользнул по запрокинутому лицу Себастьяна, Шеймус поцеловал его в губы. Сильно, плотно прижался ртом к его рту. «А вы, мои уста, врата дыханья, – священным поцелуем закрепите союз бессрочный…» Шеймус почувствовал губами – вздох. И в следующий миг – словно электрический разряд прошиб его тело, растекся по позвоночнику и вырвался из губ, опалив их. Шеймус вскрикнул. Мэб была права: это больно… Зато Себастьян открыл глаза. Серо-голубые, ясные, родные, живые, осмысленные, изумленные. Шеймус почувствовал, как из его собственных глаз хлынули слезы. – Шем? Ты чего ревешь? Где мы вообще? Где все? Себастьян резко сел. – Мы на кладбище?! Шем, как мы тут… Ох, Шем. Твоя рана. Я помню. И бой. Англичане… Как мы тут оказались? И как твоя рана? – Она зажила. Себ, что ты помнишь последнее? – Бой… Ты умираешь. Я… Я перезарядил револьвер. Поднялся. Потом... Себастьян задумался, нахмурился. Прижал ладонь к груди. Посмотрел на свою грудь. На рубашке – разрывы от пуль, бурые пятна засохшей крови. Его не отдали матери обрядить и обмыть, поспешили похоронить в том, в чем был. Себастьян рванул рубашку – но на груди ран не было. – Я помню, Шем, как меня убили. Я помню удар и боль. Я не мог больше дышать, но я еще сознавал себя, – медленно произнес Себастьян. – Я помню песню и плач. Я видел Баньши… Я умер. – А что потом, ты помнишь? – Свет. Кажется, свет, тепло… Нет, я не помню. Может, потом, пока – стоит пытаться вспомнить, голова кружиться начинает, а нам надо удирать отсюда и из Дублина вообще… Мы ж бунтовщики. Ты не знаешь, какие приговоры? – Расстрелы, тюрьма, каторга. Точно не знаю, предполагаю. Мало времени прошло. Но, Себ, знаешь ли, главное, почему нам придется уехать, это то, что ты официально мертв. Себастьян помолчал, растерянно оглядывая кладбище. Потом спросил: – Это твоя мама сделала, да? Подняла меня? – Нет. Она не может. Это… Мой отец. Он – не человек. Он – фейри. Из Неблагого двора. Тебя это не пугает? – Шеймус пристально посмотрел в лицо другу. Себастьян широко улыбнулся в ответ. – Давно уже не пугает. Когда впервые услышал, что о тебе говорят, боязно было. Но потом… Это ж все объясняло. – Я думал, что ты не знал. – Дурачина. Я думаю, все знали. И боялись. Так твой отец меня вытащил из могилы? – Не он один. – И ты теперь им должен? – Откуда ты знаешь? Ты… слышал что-то, пока тут лежал? – Нет. Я книжки читал. Про фейри. Целых две. – Ты не любишь книжки. – Ненавижу. Но я должен был понять. Про тебя. – Понял? – Нет, вранья много. Хотя что-то похожее на правду было. Шем, мне все равно. Ты же мой друг. Лучший друг. А тебе, похоже, все равно даже то, что я теперь – живой мертвец. Мне придется пить кровь, да? – Только если захочешь. На самом деле ты не живой мертвец. Ты просто живой. …Шеймус не знал, что в этот момент он лжет другу. Не знал, кем поднялся Себастьян из могилы. И все же у него было чутье всех фейри на ложь. Что-то кольнуло его в душе, когда он с уверенностью сказал, что пить кровь Себастьяну не придется. И Шеймус задумался: уж не вампиром ли подняли его друга? Но утренний свет лился на них, а Себастьян не рассыпался пеплом. Так что Шеймус прогнал опасения прочь. Потом разберемся… По мере возникновения проблем. -- Себ, нам надо бежать из Дублина. – И куда? В Америку? – Не хочу. Может, в Белфаст для начала? Потом можно и в Англию перебраться… – С деньгами, полагаю, сложностей не будет, у тебя в друзьях лепреконы наверняка имеются. – Не знаю ни одного лепрекона, но с деньгами сложностей не будет. По другой причине. – А с матерью попрощаться можно? – Не боишься, что она умрет от ужаса? Ты ж мертвый. – Ну да… А ты… Ты прощаться не будешь? – Я хотел. И руки отмыть. И прихватить чего-нибудь на дорогу. – Ого. А с руками что? – Землю рыл. – Голыми руками? Повисла тишина. Себастьян поднялся, заглянул в яму. Отшатнулся… – Господи милосердный. Там гроб… – Твой. – Я понял. Пошли отсюда. Себастьян помог Шеймусу встать и пошел вперед. Шеймус видел, как напряжена его шея. Видимо, очень хочет оглянуться на свою могилу. И изо всех сил старается не оглядываться.